"Дюма как отец" Д.Быков.

 "Дюма как отец"  Д.Быков.
"Огонек". №4, 2002г. 

24 июля этого года исполнилось 200 лет со дня рождения самого известного французского писателя всех времен. Во всяком случае из всех французов, включая Наполеона, Александр Дюма-отец больше всего значил для России 
В семидесятые годы прошлого теперь уже века «макулатурный» Дюма был пределом мечтаний советских школьников, тогда, если помните, самые интересные книжки -- По, Дрюон, наш герой -- обменивались на макулатуру, чтобы забить в советское подсознание подспудную аналогию: мол, все интересное чтение на самом деле чистый мусор... Вышло наоборот: макулатура в сознании советского человека стала сверхценностью, на нее лег отсвет блистательной эпохи, о которой писали Голоны и Дюма. 

Не будет преувеличением сказать, что именно он был главным воспитателем советских школьников. Не Гайдар, не Кассиль, не Барто (чьих заслуг я вовсе не умаляю). Беда в том, что правильный советский положительный герой не мог никого воспитать при всем желании. Он внушал омерзение -- вне зависимости от того, был ли это идеальный персонаж, чистюля-отличник, или персонаж сложный, с человечинкой (хулиган-нонконформист, учитель-новатор). Всегда хотелось, чтобы оба этих типа хороших мальчиков взаимно уничтожились. Подражать им возжелал бы только безжалостный мазохист. Советский положительный герой мог совершать правильные поступки, но не мог выглядеть красивым, а это для ребенка главное. И еще -- советский образцовый персонаж детской книжки был типичным всадником без головы. Своего мнения он не имел ни по одному вопросу -- основным его занятием было совершение ошибок, которые усердно исправлялись автором, вожатой, родителями, педагогом-наставником, мастером на производстве, партией на худой конец... Все, до чего он додумывался сам, обязательно ввергало его в яму, запутывало в паутину, правильное решение принималось только ценой самоограничения и насилия. Стоило советскому положительному герою начать делать что захочется -- и он для начала обжирался мороженым, потом переставал работать, а под конец заболевал одновременно ангиной и поносом и начинал слезно каяться. Герои Дюма служили наглядным доказательством того, что человек вовсе не так плох по своей природе: они всегда делали только то, чего их душенька хотела. И никакой де Тревиль не наставлял их на путь истинный, разве что ворчал для виду. Добродетель в книгах советских детских писателей всегда была насильственна -- добродетель героев Дюма была восхитительно свободна. Герои принимали решения сами и сами же расплачивались за них. 

Школьник жаждал им подражать. Дело не только в том, чтобы начать драться на палках, как на шпагах, или придумать себе титул, или начать рыцарственно обожать какую-нибудь Констанцию Бонасье с соседней парты, дело в том, чтобы немедленно сделаться храбрым и рискованным и начать ставить себе невыполнимые задачи типа возвращения пресловутых подвесок. Дюма сделал для формирования советского характера в лучших его проявлениях (авантюризм, отвага, жизнелюбие, широта, презрение к опасности, решимость) куда больше, чем все, вместе взятые, книги о героях Гражданской войны. Сделать добро красивым -- это, скажу я вам, та еще задача. Коконнас! Ла Моль! Аббат Фариа! Дюма потому и был стихийным монархистом (что не мешало ему в юности считать себя республиканцем, а в зрелости дружить с Гюго и восхищаться Гарибальди), что при монархии жить интереснее, страстей больше, сюжеты так и сыплются! Вот почему он обожал богачей (и сам в конце концов разбогател), благоговел перед императорами и даже местными князьками. Добро в романах Дюма аристократично. Оно прекрасно одевается (о, перевязь Портоса!), смачно ругается, отлично пьет и жрет, сморкается в батистовые платки! И вечное желание читателя быть аристократом постепенно переходит в желание быть добрым и храбрым... короче, таким, как они! Выпил, обглодал, притиснул в углу, выругался, вскочил, пришпорил, пронзил. Хочешь так жить, мальчик? Хосю! Так вот, для этого надо быть добрым. Хорошим надо быть, ты понял? Ну конечно! 

В советские времена он, в общем, протаскивался сюда контрабандой. По всем меркам он мало годился в кумиры читающей молодежи, и в тридцатые Дюма-пэра почти не издавали. Тогда возобладало другое, марксистское, представление об историческом романе -- чтоб народный вождь, движение масс, с отвращением написанные сцены из жизни царского дома... в строго ограниченном количестве, дабы читатель не соблазнился прогнившей роскошью... Главное -- это развитие производительных сил, производственных отношений и народного самосознания. Так самый интересный на свете жанр (который, кстати, изобрел именно Дюма) превратился в скуловоротнейший, и пошли чередой писанные ужасным языком советские эпосы про государей, собирателей всея Руси, и про крестьянские восстания с их ядреными вождями. Некоторое послабление для Дюма было сделано лишь после войны, когда массовым тиражом в новом переводе вышли «Три мушкетера». Эта книжка и поныне у нас хранится: мраморная обложка, в голубом овале три всадника. Затрепанная -- жуть! Дюма стал разрешен потому, что воспитывал храбрость и воинскую доблесть. Страна поняла, что войны выигрываются не идейно подкованными скопцами, а жизнелюбами и авантюристами, людьми действия. 

-- Господа, вы ввязываетесь в скверную историю и будете изрешечены пулями! Двумя угостим вас мы, и столько же вы получите из подвала! 

Прямо «Дом Павлова». 

Но «Три мушкетера» сделались тут самой известной французской книгой еще по одной причине, о которой грех не упомянуть напоследок. 

Вот Франция. Вот король, олицетворяющий государственность -- прославленную, пылкую и слабую, вот кардинал, олицетворяющий идеологию -- всевластную, жестокую и фальшивую. Это нормальная картина российской реальности -- разделение на патриотов истинных (мушкетеры короля) и государственных (гвардейцы кардинала). И когда наши отечественные д'Артаньяны выбирают служение Родине, а не власти, им обязательно вспоминаются великие слова Атоса: «Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но, может быть, вы сделали ошибку». Никогда не забуду, как Смехов их произносит. 

Это раздвоение образа Родины -- истинно русская черта. Вот почему все порядочные люди ощущают себя здесь мушкетерами короля и никогда не пойдут в гвардейцы кардинала. 

Мама моя в средней школе в сочинении на свободную тему «Как я представляю героя нашего времени» написала, что самый современный и нужный герой -- это д'Артаньян. «Трех мушкетеров» она к тому времени знала наизусть и учила по ним французский язык. Было ей лет двенадцать. За сочинение ей поставили четверку, поскольку были у нас и более актуальные тут герои, чем всякий д'Артаньян, но она от любимца не отказалась и меня воспитала в том же духе. «Три мушкетера» были второй в жизни книгой, от которой я физически не мог оторваться -- в школу таскал, под партой читал (первой была случайно прочитанная лет в восемь «Попытка к бегству» братьев Стругацких). Недавно, увидев у дочери на столе все тех же четырежды перечитанных «Мушкетеров» вместо положенных по программе «Детства», «Отрочества», «Юности», я понял, что ребенок на правильном пути. 

-- Интересно, мать, -- спросил я недавно, -- а кого бы ты сейчас взяла в самые актуальные герои? Опять д'Артаньяна? 

-- Ну что ты, -- сказала мать. -- Атоса, конечно. 



Сегодня разложить успех Дюма на составляющие -- плевая задача для любого литературоведа, но не надо забывать, что он в своем жанре был первооткрывателем и раньше всех додумался до всего, что сегодня сделалось азбукой. Он изобрел авантюрный исторический роман о галантном веке, он создал жанр романа-фельетона, подружив писателя с газетой и тем указав ему способ выживания в условиях зрелого капитализма, он разработал несколько схем расстановки персонажей и придумал самих персонажей, способных удерживать читательское внимание на протяжении тысячи страниц. Он радикально изменил метод Вальтера Скотта -- первого настоящего исторического романиста: «Секрет увлекательности романов Скотта заключается в том, что первая половина каждой книги невыносимо скучна. Героя вводят постепенно: описывается вся его биография, внешность, привычки, мельчайшие детали костюма... Я поступаю наоборот -- начинаю с интересного, сперва заставляю героя что-нибудь сделать, а потом, если понадобится, представляю его читателю». Читать Дюма в самом деле было не скучно. Поэтому Скотта считали серьезным писателем, а Дюма -- поденщиком. 

Дюма справедливо рассудил, что персонификация четырех темпераментов -- лучший способ подкупить любого читателя: мало того, что каждый найдет себя, так еще и по мере старения сможет идентифицироваться по-новому! Пылкое щенячество обожает холерика д'Артаньяна, чувствительная юность ценит мечтательного и хитрого меланхолика Арамиса, ранняя зрелость соотносит себя с толстым сангвиником Портосом, которого Дюма, само собой, писал с сорокадвухлетнего себя, зрелость поздняя утешится всезнанием и стоицизмом флегматика Атоса. Собственно, есть мнение, что по этому принципу составлен еще Новый Завет -- ведь Евангелий сохранилось много больше, просто оставлены из них четыре, а прочие переведены в разряд апокрифических: флегматик Иоанн, сангвиник Марк, меланхолик Лука, холерик Матфей... Дюма, конечно, был вольнодумцем, намекал на свой атеизм, трунил над церковью (особенно доставалось Арамису), но Библию регулярно перечитывал в поисках сюжетов, о чем ниже. Хотя четверку свою он вероятнее всего изобрел интуитивно, после чего ее так или иначе воспроизводили все сочинители приключенческих сюжетов. От создателей мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь» с великолепным Рокфором-Портосом и Гаечкой вместо д'Артаньяна до Леонида Гайдая с его Трусом-Арамисом, Бывалым-Атосом, Балбесом-Портосом и Шуриком в качестве неунывающего гасконца. 

Дюма открыл и еще один важный секрет: злодея никогда нельзя убивать с первого раза. Он должен напоследок вырваться из ловушки, возникнуть еще раз, чтобы его добили уже окончательно -- эти двойные финалы щедро используются тем же Голливудом. Зло должно быть абсолютно, без единого проблеска -- читатель это любит. Добродетели не мешает подкинуть пару-тройку слабостей, чтобы она была обаятельней и полнокровней, но злу не следует давать ни единого шанса -- злодей, так уж без тени совести и без намека на честь. Главное, чтобы храбрый. Идеальный пример -- Миледи. 

И, конечно, читатель любит читать про еду. «Кто спит -- тот обедает», -- замечал Портос. Кто читает Дюма -- обедает вдвойне. Сам, предпочитая воду всем напиткам («Я великолепно разбираюсь в ее вкусовых оттенках»), он отнюдь не был пьяницей, но был классическим гурманом, кулинаром, чья поваренная книга смело конкурировала с его же романами. Ненасытный чревоугодник, он к концу жизни раздулся как бочка и умер, как предполагают, от диабета. Описания еды в романах Дюма, кулинарные рецепты, лукулловские трапезы -- все поражает изощренностью и обилием. А уж как все хлещут анжуйское -- и говорить нечего. Половины блюд советский читатель не то что не пробовал, а и представить не мог, но тем больше ценил поставщика всей этой экзотики. Это с легкой руки Дюма Агата Кристи и Рекс Стаут принялись подробно описывать меню своих любимцев, хороший обед, хорошо описанный, по степени интересности адекватен дюжине убийств и как минимум шести бумажным эротическим актам. 



Его работоспособность -- отдельная тема, по интенсивности труда он не знает себе равных в мировой литературе. Хотя так ли уж она исключительна? Просто не обо всех таких подвигах мы знаем. Полное собрание сочинений Бальзака составляет сто томов, а прожил он всего пятьдесят лет. Горький прожил столько же, сколько Дюма, и написал ничуть не меньше, просто читать невозможно, а так результат тот же. Жюль Верн, кажется, его даже переплюнул. Так что утверждать, будто это не в человеческих силах -- написать шестьдесят романов и столько же томов всего остального, -- не следует. 

Что касается участия «литературных негров» в его проектах -- слухи возникали все на той же почве: не может нормальный человек за один 1844 год написать «Мушкетеров», «Графа Монте-Кристо», «Королеву Марго» и еще два менее известных романа. Все это печатается на протяжении двух лет в трех разных газетах одновременно и всем трем делает дикий тираж. Но как можно держать в голове все линии «Мушкетеров», «Марго» и «Графа»?! Между тем, во-первых, это он напечатал их одновременно, а писал, по разным сведениям, всю первую половину сороковых. Во-вторых, если один роман диктовать, а два других писать попеременно (что он и делал) -- успеть можно. Работал он по четырнадцать, редко двенадцать часов в сутки, по ночам предаваясь разврату с очередной фавориткой (чаще всего премьершей «Исторического театра», пайщиком которого он состоял; однажды слуга, заглянув в кабинет, нашел его сразу с тремя -- одна сидела на плечах, одна на коленях, одна свернулась у ног). 

Есть мнение, что он вынужден был бесконечно много писать («Сладкое слово «Конец» для меня означает лишь начало следующего тома»), чтобы справиться с кредиторами. Не думаю. Скорее он влезал в долги и совершал бесконечные финансовые авантюры, чтобы был законный стимул писать, иначе это беспрерывное сочинительство выглядело бы уже чистой графоманией. Но он был вулканом и не мог не изрыгать лаву -- приходилось искать самооправдания, даром что всю вторую половину жизни он был богатейшим писателем Франции. 

Работать надо, вот что. Пикуль написал немногим меньше, и все сам. Сомнительные взгляды его и откровенная халтура теперь забыты, и тем не менее «Слово и дело», «Нечистая сила» и «Фаворит» по-прежнему читаются взахлеб. Хотите предложить другую версию истории -- валяйте. Но не мешайте талантливому и плодовитому автору со вкусом и удовольствием излагать свою. 

Однако тот, кто работает много и хорошо, на благодарность современников рассчитывать не должен. Современники будут любить угрюмых тугодумов, рефлексирующих алкашей, бесплодных страдальцев, претенциозных пустословов. А Дюма зато эксплуатировал «негров», а Пикуль был антисемитом и все врал, а Юлиан Семенов был гебешник, а Некрасов (который именно под влиянием Дюма стал заполнять свой журнал собственной беллетристикой «Три страны света») в карты играл и чужие деньги присвоил. 

Хорошо, что подростки не слушают сплетен. Они знай себе читают Дюма и вырастают приличными людьми. 



С Россией его связывали особые отношения -- тут его принимали так, что он даже спросил в Грузии князя Багратиона: «Не принимают ли меня за потомка Александра Великого?» -- «За самого Александра Великого», -- со значением отвечал князь. 

Самые точные наблюдения над Россией принадлежат перу Дюма. Вернувшись, он сделал два замечания: «Из рук, в которых сегодня находится Россия, она рано или поздно выпадет. Если они сожмутся сильнее -- ее вырвут с кровью, если ослабнут -- она выскользнет сама». И: «После отмены крепостного права российская аристократия вступила наконец на славный путь, на котором французская находится с конца XVIII века: путь, ведущий ко всем чертям». Насчет прогресса у него никаких иллюзий не было. «Россия -- роскошный фасад, что за ним делается -- никого не волнует, а между тем безалаберность есть поистине душа этой страны. Россия -- угрюмая госпожа, смущенная собственным величием; Грузия -- веселая рабыня». (Правда, чеченцам он приписал почему-то ношение кос, вероятно, спутал с воинственными китайцами.) Его записки о России и Кавказе -- сокровищница очаровательных наблюдений, слухов, сплетен, нелепиц и неверных интерпретаций, но, ошибаясь в мелочах (именно ему принадлежит честь изобретения «развесистой клюквы»), он был абсолютно точен в главном: «Самая типичная история за время моего путешествия: пожарные тушат дом. За водой надо бегать за полверсты к пруду. На мое предложение организовать цепочку начальник пожарной дружины объясняет, что это не предусмотрено законами...» Поразительно законопослушная у нас страна, и всегда была такая! 



А главную свою книгу он так и недописал. Это мистический роман «Исаак Лакедем», к которому Дюма готовился всю жизнь, мечтал о нем страстно и уже распланировал объем. В книге должно быть пять томов размером с «Графиню Монсоро», сюжет -- странствия вечного жида, время действия -- вся история, финал -- пришествие второго сына Божьего, гибель планеты и возрождение человечества. 

В письмах издателям он восторженно расхваливает собственный роман. Книга будет гениальная, и никогда еще ему не было так легко писать: «Я диктовал часто, но впервые диктуют мне». Атеист, или по крайней мере агностик, он использовал библейский миф как элемент сюжета: Исааку встречается Христос, Исаак свидетельствует о нем! Дюма -- едва ли не первый прозаик, сделавший Христа героем беллетристического сочинения. После Булгакова такое делается сплошь и рядом. Тогда это было в новинку, и церковь возроптала. Она запретила Дюма печатать книгу, и все газеты, все издатели расторгли договор с ним. Осталась написанной примерно пятая часть гигантского произведения, которое могло оказаться и образцом дурновкусия, и вместе с тем величайшим прорывом в литературу будущего века. 

Дюма вспоминал о книге до самой смерти, все думал продолжать. Он умер в декабре 1870 года накануне падения Парижа, взятого пруссаками. Умер в доме сына, у моря, которое очень любил и с которым чувствовал некое тайное родство. Да и как не чувствовать -- изведя этакое море чернил, наплодив этакое людское море... Говорят, в бреду он беседовал со своими персонажами: куда-то скакал, кого-то протыкал... Вероятно, отбивал Париж. 

Любимой книгой маленького Ленина была «Хижина дяди Тома», а впоследствии «Что делать?»; любимой книгой молодого Сталина -- «Спартак»... Никто из государственных людей никогда не признавался, что их любимая книга -- «Три мушкетера» или хотя бы «Граф Монте-Кристо». 

Ну и ладно. Мы вот не стесняемся. Поэтому нас не любят кардиналы, зато любят симпатичные фрейлины, и вообще мы еще порадуемся на своем веку.