"Непривычный Дюма "
Л. О. Мошенская
(цикл романов Дюма о великой французской революции)
Как известно, Дюма у нас любят. Тиражи его книг всегда огромны. Однако даже такого, казалось бы, невинного с идеологической точки зрения автора советский читатель знал далеко не полностью. Конечно, отсутствие на русском языке иных романов Дюма, весьма неплохих (вроде «Машкульских волчиц» или «Бастарда де Молеона») можно было объяснить просто отсутствием любопытства и уверенностью, что перевода «Трех мушкетеров» или «Графа Монте-Кристо» совершенно достаточно. Однако вполне закономерно, что из длинной череды произведений Дюма, посвященных Великой французской революции и эпохе, ей предшествующей, был переведен до последнего времени лишь роман «Ожерелье королевы» - весьма слабый, ничего, кроме описания громкой дворцовой интриги, получившей в свое время широкую огласку,, из него не вычитаешь. Если же взять другие романы, объединенные с «Ожерельем королевы» общими героями – «Джузеппе Бальзамо», «Анж Питу», «Графиня де Шарни» (а именно этот цикл мы будем здесь рассматривать), то картина совершенно меняется.
Прежде всего надо сказать, что «Джузеппе Бальзамо» - произведение совершенно замечательное, его можно поставить в один ряд с лучшими романами Дюма. Тайны масонов, ясновидящая, эликсир жизни, роковая любовь, юная дофина Мария-Антуанетта, маркиза де Помпадур, двор Людовика XV, всемогущий герой – что еще нужно для авантюрного романа?
Но есть в этой серии нечто, что отличает ее от других произведений Дюма. Ведь мы помним такие циклы, как «Три мушкетера» - «Двадцать лет спустя» - «Виконт де Бражелон», или «Королева Марго» - «Графиня де Монсоро» - «Сорок пять». Романы эти охватывают весьма значительный отрезок времени, причем какого! Времени великих исторических потрясений и великих исторических личностей. Варфоломеевская ночь, Фронда, Генрих Наваррский, Ришелье, Людовик XVI – события и люди, определившие коренные переломы, повороты в истории Франции.
Дюма удачно живописует эпоху, расцвечивая ее своей буйной фантазией, то приближаясь к исторической истине, то (и это чаще) весьма отдаляясь от нее. Ему важны приключения д’Артаньяна, его схватка с Миледи и полное опасностей путешествие за подвесками королевы, и ему совсем не важна точная дата осады Ла-Рошели – а с ней у автора «Трех мушкетеров» происходит большая путаница. Точно также Миледи у него «прекрасным зимним днем» декабря 1627 г. прибывает в Англию с намерением убить герцога Бекингема, а менее чем через неделю вдохновленный ею Фелтон закалывает герцога – т.е. наступает 23 августа 1628 г. (1) И хотя многие наши литературоведы (например, Т. Вановская или М. Трескунов) и называют романы А. Дюма историческими (2), они, конечно, таковыми не являются, это – ярчайший образец романа приключенческого, и здесь Дюма остался непревзойденным и по сей день.(3)
Именно потому, что роман этот – приключенческий, ни самому автору, ни его читателю нет никакого дела до подобных «накладок» с датами. Им важны благородный герой, его великолепные подвиги, его захватывающие поединки и страстная любовь – и все это, если можно так выразиться, на фоне истории, события которой используются как отправная точка для создания авантюрной ситуации. Суть здесь не в истории, не в ее движении, и не в том, какие силы это движение обусловливают. В истории Франции что-то происходит только в рамках каждого данного романа, и на последних его страницах она заканчивается. История существует только пока действуют авантюрные герои, вернее, именно для них-то она и существует. Суть в захватывающих подвигах четырех мушкетеров во время осады Ла Рошели, а не в той исторической драме, что разыгрывалась у стен протестантского города.
Собственно, для того и нужна А.Дюма осада Ла Рошели, чтобы мушкетеры совершили свои блистательные подвиги, для того и нужен реальный исторический факт (во времена Фронды толпа ворвалась в покои малолетнего Людовика XIV), чтобы д’Артаньян, постаревший на двадцать лет, смог совершить еще один подвиг, спасая короля. Между первой и второй книгой цикла прошло двадцать лет, но что и почему произошло в истории страны за это время в истории страны – неважно. В каждом новом романе дается новая историческая «вводная». Именно так живет История в жанре приключенческой литературы вообще, когда эта литература облачается в исторические одежды.
Разумеется, все это относится и к отдельным романам Дюма, не входящим не в какие циклы, будь то «Изабелла Баварская» или «Шевалье д’Арманталь». Но цикл о Французской революции – явление исключительное в творчестве Дюма. Это – единственный случай, когда, кажется, писатель действительно захотел понять (и показать), что же и почему произошло во Франции, через исторические события и судьбы героев изобразить движение истории и силы, это движение вызывающие.
Легко догадаться о причинах такой исключительности: цикл этот посвящен эпохе, предшествовавшей Великой французской революции и самой революции, т.е. Дюма писал о том, что его глубоко волновало и интересовало, о времени, самыми теснейшими нитями связанном с его собственным. Извержение вулкана, начавшееся за пятьдесят лет до появления «Джузеппе Бальзамо» ( а он выходит в свет в 1846 - 1848гг.), отнюдь не закончилось, то и дело давая о себе знать то сменой монархии, то чередой революций. Таким образом, понять, как, отчего началось это извержение, почему оно протекало именно так, а не иначе, означало понять самые жгучие проблемы года 1848. ЭЖто уже была не история, это был сегодняшний день. И потому – несколько парадоксальным образом – именно здесь, когда история стала почти современностью, она стала реально оживать у Дюма, переставая быть лишь фоном и местом действия. История обретает самостоятельное значение, она движет судьбами людей и нации, причем внутри самого цикла происходит удивительная эволюция.
Открывается цикл романом «Джузеппе Бальзамо» - произведением чисто авантюрным. Действие его начинается в 1779 г., когда на троне восседает Людовик XV, а Мария-Антуанетта еще только прибывает во Францию. Это самый интересный, художественно цельный из всех романов цикла. Великие потрясения кажутся еще столь далекими, неспешное движение истории – столь мирным, что фантазию писателя ничто не отвлекает от привычного ей авантюрного русла, где особенности дарования Дюма могли раскрыться полнее всего.
И лишь в рамках такого авантюрного, да еще с налетом мистики романа возможно то объяснение краха Бурбонов, которое на первых же страницах, т.е. еще в прологе, дает автор: сей таинственный персонаж в облике Джузеппе Бальзамо ( в последующих романах цикла он перевоплотится в графа Калиостро), горя любовью к свободе, становится во главе масонов и за двадцать лет приводит французскую монархию, этот оплот европейского деспотизма, к гибели, дабы принести освобождение всему миру. Такое замечательное объяснение еще промелькнет в «Ожерелье королевы» и в «Графине де Шарни», но в этом последнем произведении оно будет восприниматься как чистая условность, во многом входя в противоречие с основной тканью романа. В прологе «Джузеппе Бальзамо» главный герой пока всего лишь дает клятву низвергнуть французскую монархию, причем произносится она в развалинах старинного замка, на вершине горы среди старинных лесов. Но сама эта клятва при всей ее романтичности оборачивается весьма любопытной стороной: впервые, пожалуй, Дюма осознает роль идеи в историческом процессе. И лучшим доказательством этого является образ Жильбера, проходящий через все четыре романа.
Обычный авантюрный герой равен самому себе, он неизменен, как неизменен, предположим, Атос (граф де Ла Фер является все тем же Атосом, только фигурой гораздо более бледной), как неизменен Мегрэ или Шерлок Холмс, или патер Браун, или пилот Пиркс, перешагивающие из одного произведения в другое без всякого намека на эволюцию или модификацию.
Не то Жильбер. Юноша без всяких средств, выросший далеко от Парижа. Униженный в своем самолюбии, начитавшийся произведений Руссо, попадая в столицу, знакомится с великим философом, он вхож в его дом. Редчайший, если не уникальный для Дюма (и вообще для приключенческой литературы) случай, когда про его героя можно сказать: он сделался таким, потому что на него влиял кто-то, и тем более – потому что на него влияла эпоха, время.
Мы видим (вещь совершенно невозможная для приключенческого романа) определенную эволюцию персонажа, а через него – эволюцию идей. Вот Жильбер жадно впитывает идеи Руссо, такие замечательные, прогрессивные, проникнутые любовью к человеку, исполненные жажды свободы, равенства и братства. Вот (уже в «Анже Питу») эти идеи начинают воплощаться в жизнь, причем при активнейшем участии самого Жильбера.
И тут Дюма вводит в свои романы то, что можно назвать эстетикой ужасов - еще одна сторона творчества Дюма, нам непривычная, мы скорее знаем Дюма элегантного, героически-благородного.(4) Впрочем, приходит эта эстетика в произведение в данном случае не волею фантазии Дюма, автор просто следует за мемуаристами. Головы дворян, насаженные на пики, сердце, вырванное из груди ненавистного аристократа и брошенное на стол перед другим аристократом, - и все в полном соответствии с документами той эпохи.
В «Анже Питу» Жильбер еще вдохновляет и направляет революционеров; в финале «Графини де Шарни» он, участник заседания Конвента, на котором Людовик XVI приговорен к смерти, голосует за то, чтобы королю сохранили жизнь, и в результате должен срочно бежать из Франции, ибо, как ему говорит Калиостро, «завтра вашу снисходительность объявят преступлением». Ученик Руссо бежит, спасаясь от кровавых плодов тех идей, что проповедовал его учитель и он сам. Так выстраивает Дюма ход событий, так понимает он ход истории в эпоху Великой французской революции. Впервые персонаж, целиком им вымышленный, воплощает движение истории, ее закономерности.
И вполне естественным образом наряду с этим, столь необходимым персонажем в «Анже Питу» и особенно в «Графине де Шарни» появляется еще нечто вполне для Дюма необычное: чрезвычайный интерес к документам. Хорошо известно, что Дюма всегда использовал в своей работе исторические материалы (для чего был даже нанят некто Маке). Но известно также, сколь вольно он их использовал Ии сколь щедро расцвечивал своей фантазией – от первоисточника подчас мало что оставалось. И не случайно сюжет «Трех мушкетеров» был почерпнут из псевдомемуаров некоего Курти де Сандра.
Весьма любопытна эволюция писателя в отношении к документу внутри самого цикла. «Джузеппе Бальзамо» с его чудесами, колдунами и ясновидящими, конечно, же, мало располагал к исторической точности. Исторических событий как таковых здесь, собственно, и нет, главными героями являются персонажи вымышленные: фантазия Дюма здесь ничем не стеснена. В афере с ожерельем («Ожерелье королевы») дыхания истории тоже особенно не ощущалось. Но чем ближе к событиям, которые так волнуют Дюма, тем писатель становится более точен. Интересно, однако, что еще совсем недавно в романе «Шевалье де Мезон-Руж» (1845) почти та же самая историческая эпоха (1793 год) послужит для создания чисто приключенческого романа. Реальные исторические события, заключающие в себе некое авантюрное начало (тщетные попытки освободить Марию-Антуанетту), претворяются в приключения литературного жанра. Но между этим романом, с одной стороны, и «Анжем Питу «(1851) и «Графиней де Шарни» (1852) – c другой, пролегла французская революция 1848 г. По-видимому, именно это событие и послужило тем толчком, который побудил Дюма попытаться понять: что же такое революция?
В «Анже Питу» отношение Дюма к документу меняется до неузнаваемости. Уже и речи не может быть о нестыковках в датах на год или даже на месяц –другой. Автор самым внимательным образом, день за днем, час за часом следит за ходом революции, и главы подчас так и называются: «О чем размышляла королева в ночь с 14 на 15 июля 1789 года», «День 5 октября», «Вечер 5 октября», «Ночь с 5 на 6 октября»
Детально описывая взятие Бастилии, Дюма, явно основывается на документах, во всех подробностях передает путь восставшей толпы от завоеванной ею Бастилии до Ратуши, отмечая маршрут, точно фиксируя, где, в какой момент, как и кого уничтожила толпа: один был убит выстрелом из пистолета, другому раскроили голову топором, третьего убивали всем, что было под рукой. И вот, наконец, Жильбер «увидел три головы, насаженные на пики. То были головы де Флесселя, де Лома и Делоне. Одна возвышалась над ступеньками Ратуши, вторая посреди улицы Тиссерандри, третья на набережной Пельтье.»
Е. Брандис совершенно справедливо писал: «Не особенно заботясь об исторической достоверности., Дюма, тем не менее, умело находит мелкие бытовые подробности и характерные детали, которые придают его романам видимость исторического правдоподобия»(5). Эти исторические детали становятся невероятно важны и интересны сами по себе, становятся теми крупицами, из которых складываются и вырастают монбланы исторического процесса, и движение толпы с отрубленными головами на пиках по улицам Парижа - это уже не « видимость исторического правдоподобия» , но как раз та деталь, которая отражает и выражает движение истории.
В «Графине де Шарни» эта тенденция усиливается еще больше. События отслеживаются час за часом, и, читая эти страницы, ясно ощущаешь: за всеми этими подробнейшими описаниями действий Фавраса, Лафайета или короля стоят документы. Часто это и не повествование, а изложение всевозможных документов и мемуаров. Но и оно кажется автору недостаточно выразительным. Дюма, обладавший столь яркой , воистину неистовой фантазией, отказывается от своего дара и цитирует документы. Это «Декларация прав человека и гражданина», декрет Национальной ассамблеи в связи с кончиной Мирабо, очередная листовка, ходившая по Парижу, послание Робеспьера к федератам по случаю двухлетия взятия Бастилии и т.д. ли вдруг в тексте возникают цитаты из позднейших мемуаров, причем автор прямо указывает источник: «История революции, написанная двумя друзьями свободы», «История революции 10 августа», воспоминания членов королевской семьи.
Собственно, перед нами во многом то, что сегодня мы назвали бы документальной прозой. И если раньше, как указывал критик, у Дюма «подлинные исторические события остаются в тени, а основную заботу романисту доставляют вымышленные приключения героев»(6), то в «Анже Питу» и «Графине де Шарни» исторические персонажи, их реальные высказывания и поступки приобретают, пожалуй, вес даже больший, чем страдания графини де Шарни.
Более того, Дюма, ранее стремившийся расцветить документ, взятый за основу романов, всякими вымыслами (см., например, «Асканио», где воспоминания Бенвенуто Челлини разукрашены самым невозможным образом), теперь видит в нем его истинный драматизм. И вот что поразительно: сильнейшая, «авантюрная» сторона дарования Дюма сказалась и здесь – документальное, почти поминутное описание тех или иных событий он передает так, что они читаются на одном дыхании, как самый захватывающий роман и намного превосходят вымышленные перипетии из «Шевалье де Мезон-Руж». Таков, например, эпизод, где излагается роковой въезд на мост в городке Варен, когда королевскую семью, во время ее попытки бегства из Парижа, останавливают и арестовывают. Мало исторических романов, которые могут сравниться с этим по напряженности и динамичности. Сплав авантюрности и историчности создает тут поистине замечательный эффект.
Однако Дюма был по складу своего таланта все-таки писателем приключенческого жанра. Исторический роман с глубоким осмыслением хода истории – не его стихия. Обилие же документов, касающихся не столь драматичных эпизодов, как вареннский, плохо уживается с авантюрным духом, где все построено на случайности и роковых совпадениях. И сточки зрения художественного результата подробнейшие исследования того, что сделал Барнав и что предприняла Национальная ассамблея, идут во вред той стороне романа, где Дюма был сильнее всего, роману собственно приключенческому.
(Трудно даже предположить, во что превратился бы блистательный «Джузеппе Бальзамо» со всеми его тайнами, роковыми красавицами и прелестнейшей госпожой Дюбарри, если бы все эти тайны и красавицы были приправлены документами).
В «Анже Питу» и «Графине де Шарни» писателю удается передать атмосферу эпохи, ее трагизм (что, конечно, уже не мало), но глубинного проникновения в исторический процесс здесь не найдешь. Зато в них есть другой, очень важный аспект, обогащающий эту «документальную прозу», придающий им зачастую эту самую глубину. Но речь идет о совершенно другом способе воздействия на читателя.
Принято говорить о чувстве истории у Дюма. Так вот, это действительно чувство, ибо именно чувством он воспринимал исторические события. И кого не потрясет подробнейшее, чуть ли не по минутам, описание последних часов жизни Людовика XVI (явно сделанное на основе многочисленных документов).
«Можно подумать, что Дюма не был добрым республиканцем!» - восклицает критик, говоря о кажущейся «недемократичности» Дюма.(7)
Пожалуй, такое впечатление и впрямь может возникнуть, когда читаешь «Анжа Питу» и « Графиню де Шарни» (равно как и «Дочь маркиза» и «Шевалье де Мезон-Руж»). И возникает оно потому, что писатель остается верен традиционной и очень, на мой взгляд симпатичной (и в XX в. ставшей большой редкостью) особенности приключенческой литературы: обращаться прежде всего к чувству читателя, ждать от него не столько со-размышления, сколько со-чувствия. А кому сочувствует читатель? Ясное дело – тем, кто страдает, кто обречен на гибель. Вот почему так возвышенно-благородно выглядит у Дюма королевская семья и ее мужественные защитники, а вовсе не потому, что Дюма был роялистом. Те, кому суждено погибнуть, не могут быть плохими – таков непрелдожный, благородный закон приключенческой литературы.
Впрочем, писатель сохраняет объективность, он отнюдь не изображает сторонников революции злодеями. Злодеи – это безликая толпа, какое-то особое многотысячное существо, страшное в своей животной ярости и ненависти. Но к человеку вне толпы – участнику революции – Дюма испытывает такую же симпатию, как и к своим «благородным героям».
Так – и вот еще одна черта, не слишком свойственная другим его произведениям, - он выводит славного крестьянского парня главным героем романа, чьим именем и назван «Анж Питу». Тот, кто мог претендовать в лучшем случае на роль слуги или помощника главного героя, вроде Планше при д’Артаньяне, вдруг оттесняет благородного авантюриста на второй план и начинает действовать самостоятельно, делается интересен сам по себе. Именно сам по себе, а не своими невероятными приключениями.
Да, Анж Питу становится участником событий, потрясших ход мировой истории (например, взятия Бастилии), но, включенные в ту почти документальную среду, о которой говорилось выше, события эти не воспринимаются как приключение.
«Романтические простолюдины… гораздо ближе к романтическим же индейцам или цыганам, нежели к своим современникам и соотечественникам… Они в известном смысле такой же атрибут природы, этого «великого сонма вольных сил», как и «ледяные выси», и « полей и нив привольный мягкий шелест»(8).
Но все это нив коей мере не относится к Питу – в совершенно «неавантюрной» атмосфере этого романа действует не авантюрный и не романтический герой, а просто молодой крестьянский парень, пожалуй лишь чуть пообразованней, чем его собратья, несколько неуклюжий и, главное, добрый.
Дюма не отвергает революцию ( не забудем, что и Питу принимает в ней участие и даже имеет в своем подчинении несколько солдат), но отвергает все ее ужасы, преступления, чинимые толпой, и обдуманный террор вождей. Он пытается понять истоки этих ужасов и думает о цене революции.
В сочетании с почти документальными страницами, в изобилии разбросанными по роману, «Анж Питу» оказывается, пожалуй, самым неприключенческим и самым историческим романом Дюма. Впрочем, следует помнить, что образ Питу - это исключение, которое только и могло именно возникнуть в рамках исторического, а не авантюрного романа. Однако слишком часто приходится сталкиваться с суждениями вроде следующего: «Иногда Дюма упрекали за «примитивность» психологии его персонажей. Возможно, что после Толстого и Достоевского, Флобера или Пруста подобные упреки могут показаться справедливыми, но не будем спешить. Взяв в руки очередной роман Дюма, посмотрим на него непредубежденным взглядом; мы увидим, что персонажи его не столь однозначны и просты, как кажется на первый взгляд»(9). Лишь полным непониманием особенностей приключенческого жанра, де еще, пожалуй, желанием найти хорошему писателю компанию «поприличней» можно объяснить такие попытки увидеть в этом жанре то, чего там нет и быть не может.
Приключенческая литература очень любит придавать себе «современный», « актуальный» вид, выступать, так сказать, под маской «большой» литературы. Оттого –то и приходится регулярно читать о психологизме Дюма, Агаты Кристи, Жоржа Сименона или братьев Стругацких, хотя есть лишь подстраивание под большую литературу такого своеобразного явления, как приключенческая литература, имитация психологизма, которого нет и быть не может там, где все построено на «вдруг» и «если».
Вообще этот цикл романов Дюма весьма любопытен именно своей разноплановостью, соединением самых несхожих компонентов: и чисто авантюрные ходы, и элементы мистики, и попытки документальной прозы, и некоторые слепки с «большой» литературы, с ее проблем и образов. В этом смысле цикл романов об эпохе Карла IX – Генриха III или мушкетерская эпопея являются произведениями гораздо более цельными. Но зато рассматриваемая нами серия является некой попыткой (вероятнее всего, неосознанной), найти новые грани жанра, проникнуть в новые для него области.
Перед нами – демонстрация необычайной гибкости приключенческой литературы, ее способность открывать и брать «свое» где угодно – хоть в документе, хоть в древних поверьях, той самой способности к развитию, которая вскоре приведет к созданию детектива (его прообразы находят в ряде произведений самого Дюма) с его установкой на псевдодокументальностьпсевдоточное исследование мельчайших деталей, а позднее – к появлению научной фантастики.
Картина революции, созданная писателем, не слишком глубока и лишена нюансов. Но глубина осознания и осмысления исторических потрясений осталась за большой литературой, где уроки французской революции подверглись анализу, претерпевшему свою эволюцию, прошедшему через ряд этапов. В случае же с Дюма интересно как раз то, как этот вопрос решает литература, так сказать, массовая (воспользуемся сегодняшним термином), предназначенная тем, кто не может и вроде бы не очень расположен размышлять, но, вопреки распространенному мнению, склонному оглуплять читателя подобной литературы, все-таки тоже хочет что-то понять об окружающем его мире.
Более того, в то время как писались «Анж Питу» и «Графиня де Шарни», в такой прозе явно существовала настоятельная потребность. Уж коли А.Дюма, пишущий для самой широкой публики, включает в свое произведение декрет Национальной ассамблеи (четыре страницы мелким шрифтом), стало быть, он знает: публике это интересно. И оба эти столь непривычные для Дюма романы свидетельствуют о необычайном интересе общества, самых разных его слоев к эпохе, к проблемам французской революции.
В этом смысле хочется сравнить романы Дюма с»Революционными ночами». Некогда очень популярные, потом забытые, они были воскрешены для читающей публики Жераром де Нервалем в 50-е гг. XIX в., т.е. как раз во время появления «Анжа Питу» и»Графини де Шарни». Ретиф де Ла Бретон писал из в 1788-1794 гг., фиксирует по горячим событиям тех дней. Так, например, он весьма подробно описывает казнь Марии-Антуанетты: «Она выпила шоколаду… Она была в белом, на чепце – узкие черные завязки… Она была бледна, как всякая женщина, много употреблявшая румян и прошедшая сквозь великие тревоги… Она была казнена напротив статуи Свободы на площади Революции…» И никакой «милости к падшим», никакого сочувствия к женщине, столь страшно окончившей свою жизнь, наоборот - полное согласие с происшедшим.
И очень важно, что Великая французская революция пришла к самому широкому читателю в романах Дюма совершенно иной: реки крови, страдания невинных жертв, сочувствие к побежденным, ответственность философов, вынашивающих благородные идеи, которые оборачиваются потом всеми этими ужасами, неприятие террора, казней – вот что встает со страниц романов республиканца Дюма. И это, конечно, Дюма, к которому мы не привыкли. Но это тоже Дюма, как и столь любимый нами автор «Королевы Марго» и «Графа Монте-Кристо».
Примечания
1) Список анахронизмов можно продолжить. (См. об этом: Suffel J. Introduction//Dumas A. Les trois mousquetaires/ P., Garnier – Flammarion, 1967.P 28-30).
2) М.Трескунов пишет: «В лучших своих романах Александр Дюма приближается к народному пониманию истории» (Трескунов М. Предисловие // Дюма А. Две Дианы М., 1991.С.621). Непонятно только, как именно это «народное понимание истории» отражено в действительно лучших романах Дюма – в «Трех мушкетерах» или «Королеве Марго».
3) О поэтике приключенческого жанра см.: Мошенская Л. Мир приключений и литература // Вопр. Литературы. 1982 №2
4) Следует отметить, что эта эстетика появляется у Дюма не только в произведениях о революции; ее элементы мы находим, например, в романе «Бастард де Молеон» (1846), где действие происходит в Испании времен Реконкисты.
5) Брандис Е. Предисловие//Дюма А. Черный тюльпан. Л., 1955 С.55.
6)Там же .С.6.
7) И совершенно справедливо продолжает: « Однако он был им, и даже был демократом, был прогрессивным, а при случае – и революционером, и воинствующим инсургентом» (Perret J. // Dumas A. Joseph Balsamo. P.,1967 P.9.)
8) Карельский А. Революция социальная и революция романтическая //Вопр. Литературы.
1992.Вып.2. С.210.
9) Балахонов В. Ожерелье, которого королева так никогда и не получила // Дюма А. Ожерелье королевы. М., 1992 С.11.