Р. Мандру "Франция раннего Нового времени, 1500-1640: Эссе по исторической психологии".
Из главы 5 "БАЗОВЫЕ ФОРМЫ СОЛИДАРНОСТИ: СУПРУЖЕСКАЯ ПАРА И СЕМЬЯ".
Первичная ячейка общества (поскольку человек в нее включается сразу с рождения) — семья — в XVI в. не определялась с той же четкостью, что сейчас, когда она, хотя и в довольно широком смысле, утверждается легально через брак. В эпоху Кальвина или Декарта семья все еще была и домашней общиной (societe domestique), которая определяется через расширенное родство, кровную связь и союзы (не говоря уж о кумовстве), и брачной общиной (societe соnjugale), сводимой к супругам и их детям. Крепость кровных связей всегда утверждалась и в расширенной и в нуклеарной семье, особенно там, где дело касалось справедливости, включая сюда и практику кровной мести, этого частного правосудия, осуществляемого семейной формой солидарности повсюду во Франции, а не только на некоторых островах Средиземного моря. <...>
БРАК И ЗАКОННАЯ СЕМЬЯ
В дневниках можно найти рассказы о важных семейных событиях: крестинах, куда приглашают близких людей и совсем не столь близких; похоронах, на которые также собирают родственников, союзников, а часто и эшевенов в церемониальных одеждах, и, наконец, самое важное, о свадьбах, которые всегда являлись поводом для большого праздника. Но, читая все эти рассказы, которые не лишены живописности, можно впасть в соблазн изобразить семейную жизнь чересчур идиллически. Свадьбы отмечались шумными кутежами, особенно если выходила замуж вдова — тогда они заканчивались «шаривари». Пьянство, грубые вопли и жесты, которые мы бы сочли просто неприличными, и даже грубейшие фарсы — все это было на любом семейном празднестве. Некоторые даже заканчивались судебными процессами... <...>
Качества, которые требовались от супруги, в основном касались умения вести домашнее хозяйство. Красота и страстность ценились меньше, чем другие супружеские добродетели, доброта и практическая сметка. Анри де Кампьон, например, замечает, что у одной девушки были качества, необходимые для брака: «ее красота была достаточной, ее телосложение красиво и благородно, ее нежность изумительна, доброта не имела себе равных, поведение было хорошим, а добродетель незапятнанна, и нрав рассудителен. У нее ни в лице, ни в характере не было этой живости, которая так очаровывает большинство мужчин...». Кроме того, большая разница в возрасте, встречавшаяся столь часто и считавшаяся почти необходимой для успеха семейной жизни, только благоприятствовала такой тенденции. <...>
Следовательно, брак в первую очередь заключался ради материального процветания — или, по крайней мере, ради поддержания родового имущества. Доказательством тому служат правила наследования и усилия, которые предпринимались представителями всех сословий, лишь бы сохранить земельные владения и как-то компенсировать привилегии, передаваемые старшим, чтобы избежать борьбы за наследство и всяческого дробления. <...>
Такое же значение придавалось поддержанию авторитета отца, настоящего «pater familias». Этьен Паскье по этому поводу много рассуждает в своих письмах. Например, он не приемлет браков детей без дозволения родителей, которые некоторые монахи осмеливаются одобрять: «Я не отважусь предположить, что, когда упрямой молодежью движет лишь одна безудержная страсть, Бог принимает в этом какое-либо участие... я хотел бы, не вдаваясь в научные дискуссии по этому поводу, чтобы был написан хороший, надежный закон, по которому браки детей, не скрепленные благословением отцов и матерей, считались бы за ничто». Точно так же не следовало выбирать себе занятие без отцовского совета — даже на религиозном поприще: «Дитя не может дать религиозные обеты, если у него нет согласия с отцом и матерью». Против выбора жизненного пути такого рода он тоже требует юридического решения: «Сеньор имеет право преследовать по суду своих крестьян даже на краю света. Разве нет у нас таких прав на своих собственных детей?».
Здесь Паскье снова защищает права обоих родителей, но в другом месте он говорит: «По закону природы жена должна склониться перед своим мужем» — и главенствующее положение отца в этих областях, как и всех прочих, не вызывает у него сомнения, ведь это ясно следует из римского права. На самом деле, женщина становится главной фигурой в семье лишь тогда, когда вдовеет: такое часто случалось в эту эпоху бесконечных волнений и войн, а также благодаря разнице в возрасте. Юная вдова, рада она этому или нет, получает отцовскую власть; она наследует имущество своего супруга, ведет его дела, правит своими детьми со всем авторитетом ушедшего мужа. В этом вопросе французское право пошло дальше римского. Но очевидно, что подобный обычай установился из желания защитить наследственное владение в случае преждевременного ухода из жизни главы семьи. Точно тем же объясняется и ситуация, когда жена умирает во цвете лет, а ее бывший муж не женится снова, но безо всяких церемоний принимает на себя хозяйственные обязанности вместе со старшей дочерью. Эта практика, скорее сельская, чем городская, также позволяла обеспечить стабильность имущества.
Можно ли только подобными заботами о хозяйстве объяснить ту настойчивость, с которой авторы воспоминаний говорят о супружеской дружбе, какой ее любил описывать Монтень? «Удачный брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ей сопутствующее; он старается возместить ее дружбой. Это — не что иное, как приятное совместное проживание в течение всей жизни, полное устойчивости, доверия и бесконечного множества весьма осязательных взаимных услуг и обязанностей». Удачный брак, «если он вообще существует»: Монтень достаточно скептичен в этом отношении и, говоря в другой главе о дружбе, уверяет, что женщина не способна к постоянству в такого рода отношениях. На самом деле, от брака никто, кажется, не ожидал большего, нежели того, чтобы жена была «мудрой, вежливой и упрямой в своей верности», как говорил Антуан Эрое (Heroet), и зависела во всем от мужа.
Зависимость, безусловно, и покорность: выдворенная из дома, занятая делами на заднем дворе или с детьми, заключенная в маленький семейный мирок, женщина могла, без сомнений, найти в религиозном движении этой эпохи, в Реформации или католической Контрреформации, некоторое освобождение. Это касалось в первую очередь замужних женщин, которые не могли ничего делать, кроме как работать, закусив удила, всю свою жизнь, но при этом узнать из чтения Евангелия о практике молитвы, об основах веры и тем самым ускользнуть из своего домашнего подчинения: в начале XVII в. обновленный католицизм был во многом творением женщин, как и первая вспышка кальвинизма в 1540-60 гг. Но, кроме тех, которые смогли компенсировать более интенсивной религиозной жизнью свое униженное положение, сколько было других, которые довольствовались тем, что просто запускали свое хозяйство. Мемуарист XVII в. пишет об этом так: «...В наше время больше не найдется Сократа, способного выдержать скверный нрав Ксантиппы; и из сотни мужчин едва ли наберется два, которые терпеливо сносят капризы своих жен. Это несовпадение характеров является источником столь многих дурных браков, разлук, разводов, отравлений и убийств, которые превращают в страстотерпцев при жизни тех несчастных, которые неудачно женились и которым явно уготованы адовы муки на другом свете».
При этом законную жену не только держали вне активной жизни и заключали в тесные рамки домашнего хозяйства, с ней и обращались, как будто с одной из служанок. Это доходило до такой степени, что даже Паскье советовал время от времени исполнять тот или иной каприз супруги, чтобы она не думала, что ее действительно низвели до их уровня. Она, кроме того, была подругой, а не любовницей, хозяйкой, но не любимой, если верить словам Лютера, которые были истинны для всей Европы: «Можно любить девушку, это да. Но свою законную жену, ах!»
ВРЕМЕННЫЕ СВЯЗИ: «МИМОЛЕТНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ»
Выражение для подзаголовка этого раздела взято у Паскье, который помещает их в категорию «романчиков», «влюбленностей» (amourettes) и вне брака. Ведь, говорит он, «нет женщины, как бы красива она ни была, которая не становится безразлична мужчине, когда они проспят вместе один год».
Следовательно, кроме законного брака, который заключался надолго и ради продолжения рода, общепринятая мораль, а возможно и право той эпохи вполне признавали любовные связи; однако в отношении к ним наблюдалась асимметрия: снисходительность к мужчине, который стремился к полигамии, и большая суровость к замужней женщине, которую за адюльтер карали смертью — если только она не была беременна! Не было жалости и к юной матери, которую закон не прощал за какую-либо попытку «укрыть» и еще более — «уничтожить свой плод».
Исходя из здравого смысла понятно, что мимолетные увлечения не воспринимались как свидетельство супружеской измены. Антуан Эрое, описывая платоническую любовь в «Parfaite Аmуе» («Совершенная любовь»), говорит об идеализированной дружбе, которая проходит как божественное дуновение, и простодушно объявляет:
Or s'il advient quelquefois en la vie
Que l'ame etant en tel etat ravie,
Les corps voisins comme morts delaisses
D'amour et non d'autre chose presses,
Sans у penser se mettent a leur aise
Que la main touche et que la bouche baise,
Cela n'est pas pour deshonneur compte;
С'est un instinct de naive bonte...
(Ведь в жизни случается иногда,
Что душа пребывает в таком восторге,
А тела, оказавшись рядом, словно в жертву
Отданы одной только любви,
И без мыслей действуют сами по себе,
И рука касается, а уста целуют,
И это не считается за бесчестье,
А лишь за порыв наивной доброты...)
<...>
Нет никаких сомнений, что публичным властям и Церкви в их усилиях защитить институт брака не доставало необходимых инструментов. Подавление адюльтера, каким бы суровым оно ни являлось, тогда приносило не больше пользы, чем приносят все такого рода меры обычно. Публичные наказания проституток и их покровителей, включая сюда тюремное заключение и изгнание из города, тоже не имели успеха. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, с какой частотой выпускали ордонансы по этому вопросу.
Эти внебрачные отношения, долговременные или одноразовые, приводили к появлению множества внебрачных детей. Если мы знаем, как эту проблему решали родовитые люди — освобождая место для бастардов в своих собственных законных семьях, наделяя их фьефами и частными доходами, — то какова была практика простолюдинов, сложно сказать. Частые дела о детоубийстве, которые разбирались в уголовных судах, указывают на один выход. Другой касается особой практики усыновления, о которой говорится и в дневниках: детей, подброшенных на порог церкви, подбирали алтарники и как можно скорее несли к кормилице. Но в эту эпоху, когда состояние низших классов было так близко к подлинной нищете, не только незамужние матери подкидывали своих детей. Законные супружеские пары также могли подбросить своего позднего ребенка, особенно если их семья и так была велика, и о таких случаях нередко упоминается в судебных отчетах. Винсент де Поль первым озаботился тем, чтобы предложить обнищавшим и обездоленным девушкам и женщинам Парижа особый временный дом для их подкидышей. С самого основания там принимали как минимум одного ребенка в день, а часто и гораздо больше.
Как раз в начале Нового времени семья оказалась той социальной единицей, сама природа которой начала претерпевать изменения. В городах она была ближе к нынешней нуклеарной семье, а в деревнях продолжал господствовать тип семьи, состоящей из трех поколений. Но этой изменяющейся социальной единице угрожали серьезные опасности — гораздо более значительные, чем те, с которыми сталкиваются ныне laudatores temporis acti, введенные в заблуждение продолжительной кампанией против зол современного законодательства и особенно Гражданского кодекса (Code civil) и законов о разводе. Для мужчин того времени брак являлся скорее чем-то хозяйственным, в экономическом смысле этого слова, чем эмоциональным, порождением любви. Супружеские, сексуальные и эмоциональные факторы едва ли приносили гармонию в общество, где гражданские и религиозные обязанности столь безоговорочно определяли ежедневную жизнь каждого человека, чтобы обеспечить соблюдение приоритета семьи. Таким образом, семья была в первую очередь орудием сохранения имущества и продолжения человеческого рода. Она строилась на неравноправных отношениях, в силу примата мужчин, и идеал иерархического общества таким образом воспроизводился в базовой ячейке общества — но не без риска, как мы уже видели.
В.Глаголева «Повседневная жизнь мушкетеров».
Каноническое право определяло брачный возраст двенадцатью годами. По причудам французского законодательства, мужчина становится совершеннолетним только в двадцать пять лет». Глаголева пишет, что зачастую к этому возрасту мужчина уже был отцом семейства.
С 1556 года согласие родителей на брак (без которого он превращался в похищение, а за это карали смертью) было необязательно для мужчин старше тридцати лет и женщин старше двадцати пяти лет.
В случае родства между женихом и невестой до четвертого колена необходимо было получать церковное разрешение на брак. При этом к родству приравнивались те, кто в нашей традиции называются «свойственниками» - ближайшие родственники жениха/невесты: родители, братья, сестры. Такие же ограничения налагались еще в ряде случаев. Например, нельзя было жениться на сестре девицы, помолвка с которой была расторгнута ранее. Запрещено было сочетаться браком крестным родителям.
Для получения разрешения церкви жених с невестой должны были указать "пристойную" причину вступления в брак. Такими причинами были:
если данным браком прекращалась давняя вражда или судебная тяжба между семействами;
если жених и невеста - уроженцы мест, обитатели которых почти сплошь связаны родственными узами;
если девушке уже больше двадцати четырех лет, а она так и не нашла себе мужа, не связанного с ней родством;
если невеста бесприданница и выходит замуж за богатого.
Чтобы совершить бракосочетание в приходской церкви нужно было прожить в этой епархии не меньше года.
Наличие внебрачных детей и даже побочных семей было обычным делом для представителей знати. Родоначальниками многих ветвей знатных фамилий (Вандом, Вермандуа и пр.) были бастарды королей и членов царствующего дома.
Супружеская измена и рождение замужней женщиной детей от любовника было настолько распространенным явлением, что молодых людей, только вступающих свет, предостерегали: желая сделать комплимент матери семейства, никогда не упоминать о сходстве детей с отцом.
Более того, иные супруги, имеющие определенные телесные недостатки или проблемы со здоровьем, знали, что воспитывают не своих детей, и просили жен подарить им еще здоровых наследников.
Прослыть бесплодным или импотентом было намного страшнее, чем рогоносцем.
"Двойные стандарты", касавшиеся семейной жизни, ханжество католических священников, многие из которых имели и любовниц, и внебрачных детей, значительно увеличивало для дворян привлекательность протестантизма. Во-первых, в среде протестантов были более приняты браки по любви (возвращение к истокам первохристианства), а также отстаивалось право священников на брак.
Одно из требований, предъявляемых протестантской коалицией к Генриху III в 1575 году (накануне полдписания эдикта в Болье), было признание браков священников.
Чувства в большей степени принимались в расчет у людей низшего сословия; буржуазия и аристократия заключали браки по расчету. Брачный союз был союзом двух родов, двух состояний, которыми предстояло распоряжаться сообща и передать их по наследству.
Несчастливая семейная жизнь была нормой. По мнению г-же де Ментенон две трети людей несчастливы в браке. «Любовь можно унести с собой в могилу, но она не перешагнет порога церкви, - писала г-жа де Скюдери. Монтень с ней соглашался: «Женятся не для себя, а больше для потомства, для своей семьи... Хороший брак отвергает наличие любви»; а католические проповедники добавляли: «Нет ничего более недостойного, чем любить супругу как любовницу».
Развод был делом почти небывалым, однако предусмотренным законом. Основанием для расторжения брака могла стать супружеская измена или доказанный факт того, что «брак не был свершен». Церковь продавала подтверждающие это документы зажиточным парам, проведя постыдное и не всегда честное расследование. Добиться полного расторжения брака (чтоб жениться или выйти замуж повторно) было крайне сложно, поскольку требовалось разрешение Рима.
Свою племянницу Клер Клеманс де Майе-Брезе – двенадцатилетнюю карлицу, к тому же помешанную, - кардинал пристроил за восемнадцатилетнего герцога Энгиенского – будущего Великого Конде. Молодой герцог не был на собственной свадьбе, затем устроил трехнедельную голодовку и еще два года всячески пытался добиться развода, не прикасаясь к своей жене.